Малая сцена Молодежного театра — небольшой зал под сводами крыши. Чердак сродни комнатушке Ван Гога в Арли. Снаружи кажется, что вот прямо там, где слуховое оконце. Но нет. Нужно сначала толкнуть тяжелую дверь общего холла, пройти по коридору мимо гримерки и толстых кулис, нырнуть на лестницу и считать ступени. Оглядываюсь на дверные таблички, цепляю пальцами тяжелую портьеру основной сцены, чуть задерживаюсь, чтобы дать рукам запомнить момент. Самые шустрые зрители ввинчиваются в зазоры узкого коридора: мест на билетах нет, зеленого кресла с пледом не предусмотрено, кто где успел, туда и сел.
Четыре пролета вверх, 36 ступеней, и вот он — камерный зал, на полу которого растянут квадрат белого полотна. В центре стоит куб, рядом валяется пара шляп и каких-то тряпок, а под покрывалами — двое. Приглядываюсь — дышат. А потом начинают шевелиться, натягивать материю в разные стороны и на громком выдохе срывают покровы, как прорываются в мир самые безумные идеи.
Я на премьере спектакля «Ван Гог. Автопортрет» Александра Черепанова. Это свежевыдуманная история, основанная на реальных событиях разных эпох. В один момент жил несчастный, слегка чокнутый Винсент. В другой — конкретно съехавший с катушек французский драматург Антонен Арто. Первый быстро рисовал и быстро умер. Второй писал манифесты на разрыв и пережил катарсис. Гении не совпали по времени, но их судьбы оказались созвучно несчастными. Оба смотрели в мир, видели правду и рвались ее рассказать. Вот только ценителей этой правды в их век не нашлось.
«Пока неясно. С чего начинать? С чего начинать — пока неясно»
В основе текста — письма Ван Гога брату Тео и эссе Арто, посвященное «самоубитому обществом» художнику. Но как же вторичен этот текст! Актеры его проглатывают, душат предплечьями, зажимают в зубах, бросают на полпути. Тут же наговаривают что-то быстрое, словно накладывают свежий слой краски поверх только что сказанного. Потому что больше они сосредоточены на движениях тел. Винсент (Денис Саратников) и Арто (Александр Зайцев), никогда не знакомые лично, вдруг находят общий язык живых неподконтрольных эмоций, импульсивных движений по наитию (на самом деле в строгом соответствии с фантастической схемой хореографа Екатерины Галановой).
В какой-то момент я уверена: всё, что есть на сцене, — и есть Ван Гог. Отчаявшийся художник в старых ботинках, и обе шляпы, и куб, и пестрые блики неба, и даже странный Арто без штанов — всё это один разбитый Винсент, заточённый в палату психушки Сент-Поль. Двигается так, словно некоторые части его тела отказываются делать то, что собираются делать другие. Дерется с собой, будто собран из нескольких людей разом: художник, проповедник, влюбленный холостяк, нежный брат и вспыльчивый друг, нищий и гений. А что делать, если всю жизнь хотел быть кем-то другим?
Можно ли договориться с природой? А со своей?
В зале становится невероятно холодно, словно с улицы зашел ветер с полей, принес ворон и семечек подсолнуха. Мог ли художник сцены Антон Сластников подговорить ветер? Потому что сквозняк идеально вписался в бурлящие звуки музыки и нервные мазки цветных софитов по белому полу. И по белому потолку. С потолком отдельная история, вам потребуется лишняя пара глаз. Бесстрастная, как та камера наблюдения, что подвешена где-то сверху. Она равнодушно транслирует картинку с Винсентом и Арто на потолок, подыгрывая их дуэту. А потом показывает каменный свод пещеры. Или пляж. Пока наконец не становится холстом, на котором художник Саратников и философ Зайцев кистями рук, двумя тюбиками киновари, десятью лимонно-желтого хрома и серебряными белилами рисуют свою историю постимпрессионизма, как они ее чувствуют.
Кто войдет в эту комнату?
Винсент страдает от несбывшейся любви к женщине и семье, от собственного гнева, от видений, которые он прячет. Качается на ветру, исповедуется камням, а близкий Арто ловит его, подставляет плечо или вдруг коленку, приобнимает его, словно пытается собрать своего разваливающегося гения в одно целое. А заодно шлифует свою истину жестокого театра. И тут бы герою Ван Гогу упасть. Рухнуть Денису Саратникову на подмостки, молча, громко. Но он продолжает рисовать, стаскивает с себя рубашку, открывается кому-то (Богу, идее, женщине?) и творит, пока последний густой мазок кисти не перекрывает его лицо на экране.
У Александра Черепанова получился очень красивый, многомерный спектакль. И хорошо, что на малой сцене — так зрители оказываются с безумием и гениальностью в одной палате. Можно не читать письма Ван Гога, не смотреть картины, не искать Арто, не готовиться. Потому что подготовиться к безумию невозможно. Еще сложнее — выбрать смерть.
