Лена Кононенко — актриса Магнитогорского драмтеатра им. Пушкина. И сам себе режиссер, автор, художник, актер и менеджер. Ей 30, она искренне матерится, смеется громко, лихо заворачивает настроения и эмоции в любой попавший в руки текст.

В ее личном репертуаре — два моноспектакля по произведениям Цветаевой, зарисовка из стихов Веры Полозковой, полуторачасовая сказка «Иван и Данило» по повести Бориса Гребенщикова (да, фронтмена группы «Аквариум»). А сейчас актриса готовит спектакль по пьесе Ивана Вырыпаева «Июль». Премьера состоится в ближайшее время в Магнитогорске, а потом в Челябинске.

А пока 18 января в Магнитогорске на площадке ресторана «Кухня Гертруды» Лена прочтет пьесу «Закрытое исследование». Иван Вырыпаев написал что-то вроде тройного интервью ученых о судьбах человечества.

Мы встретились с Леной на читке в Камерном театре. С маленькой сцены зала Союза театральных деятелей актриса читала «Сон смешного человека» Достоевского. Событие было привязано к фестивалю «Камерата», но случилось как будто само по себе.

Лена взобралась на высокий стул, поправила шапку, включила подсветку над листами бумаги, обвела глазами собравшихся... И тут на сцене вместо нее появился такой нервный юноша, себе на уме и с пистолетом. Он рассказывает о посиделках в чужой гостиной, страхе, чужой боли, своем продавленном кресле в дешевой комнате. Берет пистолет, откидывается в полузабытьи на спинку кресла, летит на чужую, но такую же планету...

«Когда я читала этот рассказ в первый раз, сон героя, само попадание на другую прекрасную планету меня умиляло, восторгало. Каждый из нас на самом деле может туда попасть. Но мы не позволяем себе проявляться. Весь рассказ — один большой урок, который мне очень откликнулся. Да, парень развратил жителей невинной планеты, но потом же прозрел, пошел проповедовать добро. И я чувствую, что во мне тоже есть свет, духовный потенциал, что-то большое — я знаю, что нужно донести людям. Через спектакли, речи, стихи. Эй, остановись, хватит, посмотри на солнышко, подыши, улыбнись, обними, заткнись, не шипи. Пока не знаю, как именно доносить свою проповедь, но ищу пути, не останавливаюсь».


Лена читает монолог героя Достоевского, а сама по уши в этом человеке, в его мыслях и чувствах. Хмурит брови, облизывает губы, перебирает пальцами, словно пистолет крутит. И падающие на крышку гроба капельки озвучивает в такт и очень натурально — цок.

— Ваши моноспектакли и есть проповеди?

—  Конечно. Тут и мысли, и мой внутренний свет. Но я не источник, я зеркало. Это вы все такие прекрасные, а я просто собираю свет, энергетику и выливаю ее обратно на весь зал. Мы множим добро в этот момент.

— Хватает ли моноспектаклю этой энергии одного актера, спецэффектов?

—  Я работаю одна, и мне нравится быть одной на сцене. Партнеры всегда играют, переигрывают, недоигрывают, боятся откровений. А я люблю соло выступать, для меня это совсем другая энергия, возможности. Я очень переживала по этому поводу раньше, ведь нас учат, что театр — дело коллективное. Но есть во мне силы и желание делать камерные какие-то вещи: моноспектакли, читки квартирники на 15 человек в тесной комнате. Это ведь совсем другое — люди друг на друге сидят, попивают что-то, меня слушают и делятся эмоциями. Получается диалог, нет дистанции от зрителя. На большой сцене есть вся эта красота декораций, театральность. А в квартирниках только правда, искренний разговор.

— Это уже не спектакль, а стендап.

— А почему бы и да? Если хорошо подготовиться, то получится сторителлинг, стендап, хорошая история.

— Это будущее театров, параллельное явление или вообще не театр?

— Как минимум, это то, что мне очень нравится. У меня есть несколько дел и умений, которыми я хочу заниматься, и это одно из них.

— Как выбираете материал?

— По отклику внутреннему. Вот — опа! — зацепили строчки и я попала, например. И понимаю, что надо дать себе две-три недели, вдруг показалось? А потом уже начинаю суетиться: «Борис Борисыч, можно я поставлю? Или «Ваня (Вырыпаев. — Прим. ред.), здравствуйте, у меня нет денег, я авторские не могу платить, но...». Ох, Лена, конечно, ставьте!

— Соглашаются все?

— Чудеса случаются. Я как-то приехала в Москву, там был крошечный квартирник. Отыграла спектакль по Полозковой, обсудили, выпили, пошли гулять. Идем, и вдруг вижу я — Вера Полозкова. С Ириной Розановой и другими прекрасными людьми. У меня коленки затряслись, но не подойти не могла просто. Рассказала ей все как есть, про спектакль. А она меня обняла, разрешила играть все, что получилось. С Вырыпаевым прозаичнее, у меня даже бумага официальная от него есть.

— Расскажите про «Июль», что за спектакль будет?

— Страшная пьеса, одна большая провокация. Это монолог семидесятилетнего мужчины, он убийца и каннибал. При этом монолог должна читать женщина, так сам Вырыпаев решил. Именно исполнять, не играть. Не вживаться, а рассказать, просто исполнить текст. И у меня сверхзадача — сделать так, чтобы зрителей в итоге потряхивало. Чтобы они маньяка этого оправдали, или нет, но все равно рыдали и сами не понимали от чего. Чтобы приняли, что вот такое вот есть, ужасно-прекрасное.

Лена зачитывает строчку по памяти: «Подойдя к монастыревым воротам в уже полных тьмах я сначала подумал: да это ж не просто обычная церковь, а целый монастырь, е** его в рот, кто ж меня сюда пустит-то в таком виде и в такое время»...

— Видите, это прямо стихи в прозе, поэзия, красота слова. Меня саму трясет после каждого прогона.

В этот момент подходит кто-то из сотрудников Камерного, благодарит за читку и отвешивает пару увесистых комплиментов творческим проектам. Актриса обнимается, потом выдыхает: «Надо же, как здорово и приятно, а то я сижу и думаю: что ты, Лена, творишь, ***ня какая-то».

Я мысленно представляю, сколько звездочек будет в тексте интервью, но Лена тут же вслед хохочет так, что ей все прощаешь.

— А если зрители «Июль» не поймут?

— Мы предупреждаем, что сцены насилия, что авторский мат, 18+, всегда можно уйти (только другим не мешайте). Многие пытались ставить эту пьесу. И зрители действительно ругались — «это невозможно смотреть» — и уходили. Эти отзывы о других постановках «Июля» стали для меня вызовом. Хочу исполнить этот страшный текст так, чтобы зрители дослушали и досмотрели до конца.

— Как будете справляться?

— Я пока придумываю. Вот хочу музыку подходящую написать. Пусть будет моя, под настроение, собственная. А дальше под эти мелодии буду начитывать собственные стихи, собирать стадионы. И авторские платить не нужно. Если не успею с музыкой, то первые показы будут просто. Но в конце обязательно должны играть «Иванушки»: «тополиный пух, жара, июль...», очень к месту.

— Декорации, реквизит, какое-то театральное чудо?

— Знаете, для спектакля много не нужно, я убедилась на собственном опыте. Вот, например, есть «Последний румянец» по Цветаевой, репертуарный, на сцене Магнитогорского драмтеатра. Там и лавочка, и стол, и тазик, и белье. Есть еще бусы, часики, тетради. Я играю в эти предметы, заполняю ими пространство. А потом приехала в Mini-театр челябинский, в крошечный зал, ничего с собой тащить не хотелось. И сыграла, рассказала историю как есть. Получилось отлично, правда, бусы зря не взяла, их не хватало. Так что теперь будет минимум: свет, звук.

— А какую музыку любите?

— Люблю «Аквариум», когда хорошо, плохо или случайно — всегда. Иногда включаю Баха, посоветовали для работы, чтобы навостриться под стихи придумывать свою мелодию. На ночь — Ошо и медитации. А так я слушаю, вот знаете... всякую ***ню слушаю, ну правда. Могу Леонтьева, Киркорова или вот «зачем мне солнце Монако» (напевает). И слушаю, и нравится. И думаю: не дай бог узнает Борис Борисович, скажет, фу, Лена, ну как так?!

— Вы показывали Гребенщикову свой спектакль по его повести?

— Я сама его просила посмотреть. И однажды он приехал. Волновалась — жуть! Сидит в зале. И народ сидит. Только зрители смотрят не спектакль, а то, как Борис Борисыч смотрит спектакль. В итоге закончилось прекрасно: он сказал, что я ему очень помогла и что я сделала большое дело. И теперь стало так легко играть.

— Что для вас современный театр?

— Я знаю только один критерий определения современного театра — он идет одновременно с нами. Сейчас ругают художников — мол, намалевали там что-то и за три миллиона продают. И называют их современными, имея в виду что-то плохое, некачественное. А критерий современности лишь один — происходящее здесь и сейчас, при нас.

— На кого вы ориентируетесь, за чьим творчеством следите?

— О, я не очень насмотренный человек. Немного слежу за тем, что делают Богомолов или Серебренников, нравится. Не важно, как сделан спектакль, главное, чтобы было что-то живое, меня удивляющее. Вот чтобы я удивлялась, не понимала, как они это делают? Ну и верила, конечно. Если актриса плачет на сцене — это ничего не значит. А если она сыграла так, что плачут зрители — вот это хорошо.

— Гришковец, Полозкова?

— Недавно вот пересматривала «Предчувствие». Это прекрасно и бесит. Гришковец словно моими словами рассказывает. Бесит, потому что он это уже сделал, а я все еще телепаюсь тут, Магнитогорск — Челябинск. Ну ничего. Начну писать свою музыку, стихи, соберу стадионы. Я верю, что я человек второй половины жизни. Медленная, глубоко копаю, до самой сути. Вот докопаюсь, встану тогда, меня распознают, пригласят. «Вечерний Ургант», красная дорожка, изобилие, деньги, слава и всё — привет, красивая жизнь!

— А что вас в жизни бесит?

— Чтобы делать то, что я люблю, мне нужно зарабатывать деньги, работать. Потому что то, что я люблю, денег мне пока не особо приносит. Но я на пути к успеху.

Лена делает глоток из баночки с колой. Она ее открыла в конце читки, после последней строчки. Пшикнула и с наслаждением пьет.

— Это у вас традиция такая?

— Очень люблю колу, да. В институте как-то дали задание — рассказать о прошедшем дне любыми средствами выразительности. Я задумалась, через какие ощущения и действия мне хорошо. И вот этот «пщ-щ-щ» — он как первый поцелуй. Когда я начала делать свои первые спектакли, завела такую традицию. Зато теперь сразу понятно: если банка открылась — значит спектакль закончился. И мне хорошо.