25 и 26 марта в Челябинском театре драмы — премьера спектакля «Три сестры». Молодой режиссер из Перми Марк Букин поставил пьесу на главной академической сцене города. Классического прочтения не ждите. «Три сестры» Букина — это артхаус в безвременье с потусторонним антуражем.
В доме Прозоровых болото. Авансцена залита водой, на поверхность выглядывают кочки, поросшие травой, в зелени покоится череп. В воде плавают жестяные миски, подносы и ковши. По углам старенькие стулья, под ними стеклянные бутылки, подносы, ретро-утварь, рассматривать которую хочется поштучно (художник-постановщик Дмитрий Разумов).
Занавес поднимается, и зрители видят дощатую сцену, поваленную опору ЛЭП и на заднем плане странный амфитеатр с тремя пустыми креслами. В этом затерянном междумирье в двадцати верстах от вокзала живут три сестры.
Актрисы говорят чеховский текст отчаянно и агрессивно. Навзрыд. Не друг другу, а сразу в зал, с разбега ломая четвертую стену. Вскакивают с мест и шлепают по болоту в резиновых сапогах — только брызги летят. Потом замирают в оцепенении, не моргая. Ирина рисует на ватмане дом черной краской — с такой ненавистью, что вот-вот разорвет бумагу.
Если Чехов горечь вводил по граммам, со всей доисторической деликатностью намекая, что сестры никогда не уедут в Москву, то в постановке Букина отчаяние — на максималках с первых сцен.
Ирина яростно кричит как замученный зверь: «Я не знаю, отчего у меня на душе так светло! Сегодня утром вспомнила! Что я именинница! И вдруг почувствовала радость! И вспомнила детство!»
Герои вопят, не переставая, и даже если все замолкают, через секунду сцену раздирает истошный вопль Маши, или Федора, или Андрея... Кричат — так как застряли в доме, застряли в рутине, в собственной жизни и не понимают, как выбраться.
Из-за глубоко личных душевных мук не слышат друг друга, чувствуют это, и крик — единственный способ донести хоть что-то. Но кому? Когда вопят все, крик становится привычным фоном.
Москва — как город, как образ, как символ — предсказуемо вызывает у сестер живой, болезненный интерес. О переезде говорят навязчиво-постоянно как о единственном способе найти наконец счастье. Каждая верит, что именно в столице обретет любовь, работу, общество, мужа, пользу, саму себя.
А в провинциальном городе даже на рояле играть не стоит. Потому что всем все равно.
Костюмы в принципе у всех — вне времени, вне эпохи. Все ходят в резиновых сапогах. Вершинин приходит знакомиться с сестрами в туфлях, но ему тут же выдают сапоги. Это вроде инициации — героя принимают в водный мир. Да, в самом начале три сестры появляются на сцене в длинных платьях, в каких мы привыкли видеть чеховских персонажей. Но уже через несколько минут их демонстративно стягивают и остаются в белых футболках и свободных черных штанах.
В платьях три сестры только сначала. Раздеваются до штанов прямо на сцене
Эти героини и герои могли жить когда угодно, и режиссер настаивает — речь о наших современниках. Нет ничего устаревшего в обстоятельствах их жизни, в вопросах, которыми они мучают себя и друг друга, в поисках пользы, смысла и счастья.
Трех сестер играют девять актрис. Задумка режиссера Марка Букина состоит в том, чтобы зрители застали героинь в разные временные отрезки: в прошлом — в образе молодых хрупких девочек, в настоящем и в будущем — когда женщины станут величественными старухами в черных одеждах.
Девочки призраками-ангелочками бегают по сцене, а дамы восседают на креслах в глубине, не шевелясь, наблюдая за происходящим. Как будто смотрят кинофильм. Или вообще из далекого потустороннего мира, из зазеркалья рассматривают странные страдания живых людей.
Или эти три сестры в черном, потому что это «траур по моей жизни»?
Так танцуют сестры-девочки
Понятно, что время специально растянуто до полной условности.
Во втором акте три леди в черном возьмут на себя часть реплик, будут действующими лицами параллельно с сестрами в настоящем. После первого антракта (а их два) на сцене творится чертовщина, отсылающая то к романам Кафки, то к Булгакову.
Андрей Прозоров в позе эмбриона почти плавает в воде, закрыв голову руками. Его жена Наташа (Анастасия Павлова) властным голосом вколачивает каждое слово в голову мужа. Андрей, кажется, не слышит и вообще хочет вернуться в состояние до рождения. С ним творится что-то странное, мучительное.
Три сестры в черном: актрисы Татьяна Каменева, Елена Дубовицкая, Галина Степанова
К нему стучится прислуга — 80-летняя нянька Анфиса. Будто во сне, Андрей срывает со старухи платье и видит: перед ним его двойник. В таких же штанах с подтяжками и рубашке. Только двойник говорит голосом сторожа Ферапонта и просит подписать какую-то бумажку из земской управы, где Андрей служит.
«О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда настоящее и будущее мое озарялись надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны...» — вот его монолог и лейтмотив всех этих жизней, запутавшихся в рефлексии.
В роли Андрея Дмитрий Олейников
Постановка упакована символами и кодами по самую маковку, зритель не успевает разгадывать шарады.
Звук поцелуя в макушку звучит как мерзкий писк комара. На экран проецируют гигантские портреты взрослых сестер, и на этом фоне Наташа выходит на сцену в нижнем белье. Почему под стихотворение Арсения Тарковского «Жизнь, жизнь» танцуют юные сестры?
Почему Наташе не выдали резиновых сапог и она прыгает с кочки на кочку в туфлях на каблуках? Почему ангел появляется из ниоткуда внезапно в белых резиновых сапогах и играет на саксофоне?
Почему с потолка свисают корни крупных деревьев — очень красиво и впечатляюще? Это знак вырванной из земли, обреченной, навсегда засохшей жизни?
Головоломок так много, что сюжет ускользает, смещается в шоу.
В третьем акте криков больше нет. Герои застыли на стульях и не встают с них, пока провожают солдат. Говорят негромко и обреченно, все силы уже ушли. По очереди, не спеша, друг за другом ложатся на спину поперек сцены.
К концу это уже ряд тел. Так погибших солдат складывают для опознания. Все кончено.
Финальный аккорд — на сцену выносят стол с макетом дома, будто бы кукольного. В маленьких окошках горит свет. Его смастерили по фотографиям заброшенного старого дома под Кыштымом — кадры печально транслировали во время антракта.
Три сестры — под молчаливым наблюдением своих юных и постаревших версий — хлопочут вокруг, как птицы у гнезда.
«О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного — и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!» — с легкой улыбкой на лице декламирует Ольга знакомые строки.
В первых двух актах не оставляло ощущение, что ты сидишь в зале и наблюдаешь за дракой ящериц в террариуме
Монолог звучит парадоксально спокойно и честно, диссонансом той истерической интонации, на которой та же мысль вибрировала три с лишним часа.
Спектакль получился сложный. Режиссер бесстрашно расправляется с классической пьесой авангардными приемами. Возможно, если бы не этот эпатаж — чеховский сюжет смотрелся бы невыносимо скучно, несъедобно. Мучительные, пожирающие человека рефлексии здесь нарочно увеличены. Зачем? Чтобы мы осознали их вечную бессмысленность и ничтожность?
Зритель остается с вопросами наедине. Если в этом был замысел, то он вполне удался.
